|
Владимир Холкин О живописи Олега Чернова и Анатолия Маслова Взгляд
молчания в мир. Молчания, что праздные разговоры с миром уже одолело. Однако чувство жизни оказывается сложнее молчания.
Сопутствуемый раздумьем, взгляд в мир вещей приводит к сомнению в твердости
черт и форм шумного представления жизни. Храня же такое впечатление как призыв
в его, этого мира, суть, художник почти отказывается от представления как
источника формы и сюжета. И, ища иного, обращается к опыту
умного сердца, воссоздавая лишь мельком или обстоятельно, увиденное в душе и, с
внешним образом мира почти не сопрягаясь. И оттого форма предмета свободно и
без остатка находит себя в колеблющейся форме живописи. А идея, согласившись с
душой, оборачивается сердцевиной вещей.
 Олег Чернов. Прогулки по Петербургу.
Однако приметы пути отнюдь не исчерпывает обстоятельств
путешествия. Поэтому философское
предположение о душе вещей отстаивается
художником как самодовлеющее решение, добытое молчанием и вдумчивым
всматриванием в мир и в себя. Корни
такого предположения располагается в том плодотворном веществе творчества, что,
двигаясь вглубь, не разрушает натуральную форму, а предпочитает колебательно ее изменить.
Осуществленным
явлением таких терпеливых отношений Маслова с вещным и телесным является картина «Отдых», о смысле которой, не боясь
заблудиться, можно говорить как о
«высвобождении души». Мягкие, словно текущие холмы и плавно вытянувшаяся
фигура человека, лежащего так свободно, что кажется, будто именно в этот
долгожданный миг, тело - уступив душе - приняло ее форму.
Неожиданно трепетно тема этой переимчивости развита и в немногих, своеобразно
«иконописных» опытах живописца. Основные начала их одухотворенного пространства
- из опыта мысли, из гнутой линии
гравюры и, осмысленного как «сферическая чаша» пространства русской иконы.
Однако, обнаружив себя вполне, сходство картин - как с
гравюрой, так и с иконой -
неуловимо смещается, помогая образоваться «портретам души». Иначе
говоря, в отличие от «Отдыха», в «Архангеле» форму души принимает не тело, а
лицо; но принимает так сдержанно, что остается лицом, скромно не становясь ликом. Становится же здесь свет его духа.
Так
формы и души вещей, выстрадав опыт жизни
в разлуке, заново совпадают в живописи. А, совпав, сходят к глубинам доверия
души художника, к себе, откуда свет всего виднее.
***
Иной
путь художника – это путь разговора с миром, путь их обоюдного с миром
вглядывания друг в друга. Зоркого взгляда художника и, ответной щедрости мира,
прицельно рассыпающего перед художником всё богатство проявлений жизни. Богатство
обитающих в ней людей и богатства их непреднамеренных, вольных положений. Богатство деревьев и животных, детей и их
игрушек, пластической красоты обнажённого женского тела и красоты разнообразия
полевых и садовых цветов. Пуще же всего, богатства и смелости цветового пространства живописи, сообразного
неисчислимому цвету самой жизни.
Таков путь
художника в чувствовании и понимании Олега Чернова. Его, поначалу лишь
ошеломляющий буйством красок, мир, уже со второго мига притягивает и
располагает к себе, прежде всего, этих красок движением, их динамичной стройностью
и сложным композиционной ладом. Если это
и экспрессионизм, то экспрессионизм, так сказать, милосердный, милующий мир
человеков. Так, он с близким по напряжению сочувствием и участием пишет и
весело, разудало гуляющих масленицу и, скорбно задумчивую толпу людей, где
веселью нет места и, над которыми не видно даже неба. И хотя намеренная стилевая условность,
выразительная обобщённость человеческих фигур (вообще характерная для живописи
Чернова) и в той и в другой работе очевидна, но она выручается безупречной
композиций. Настолько безупречной, что кажется созданной по воле и правде
случая.
Более того, и эти и множество других картин
плодотворно и неустанно работающего художника, несмотря на помянутую
условность: все они из плоти. И всё же – как бы ни были персонажи картин
Чернова телесны – каждая из них воплощает именно дух: дух земли и жизни. Дух
человеческого существования, его повседневно одушевляемого жизнью быта,
бытования и бытия. Оттого и «Рублёв»
его, прежде всего иного, человек во плоти. Но человек-скиталец, идущий путём
сомнения, но ищущий обрести на этом земном, а скорее даже, земляном, не торном
пути ростки одухотворённого бытия. Обрести в себе его чувство. Иными словами,
почувствовать и воплотить его – этого бытия -
нетленный дух. Событие этого обретения и произошло в «Троице».
Так
художник, ища форму изображения жизни, приходит к пониманию не только её –
жизни – плодотворности, но и самой её неисследимой и вечной духовной сути.
|
